Хива
Весенние дожди, бурные короткие дожди пустыни, размывают толстые глинобитные стены цитадели. Бывает, говорят, в промоине обнажается человеческий череп. В стены, чтобы простояли дольше, суеверные деспоты замуровывали рабов или военнопленных...
Это было жестокое, спрятанное в самом центре среднеазиатских пустынь ханство. Казалось, даже время не может пробиться туда сквозь бесконечные пески. Вода там была на вес золота; по каналам, мелким и грязным, она текла десятки километров от дикой реки Амударьи. Дворец хивинского хана стоял в крепости и сам был похож на крепость: стены, под цвет песка, без единого окошка, оканчивались частыми зубцами. Хан был безграничным властелином темного, забитого народа. Недовольным вспарывали горло на базарной площади, провинившихся рабов прибивали за уши к воротам, и прохожие обязаны были плевать им в лицо. Слухи о затерянном в пустыне ханстве дошли до Петра I. Было это в самом начале XVIII века. Царь искал путей к внешнему миру. Уже строилась новая столица на Балтике, русские армии прорывались к Черному морю. И тут путешественники донесли царю, что река Амударья, впадающая в Аральское море, раньше текла к Каспию. Петр решил повернуть реку обратно и открыть торговый путь в Индию, в Китай.
Он послал в Хиву князя Бековича-Черкасского с казаками. «Ехать к хану хивинскому, — говорилось в приказе, — а путь иметь подле той реки (Петр имел в виду Узбой — древнее русло Амударьи)... Ежели возможно, оную воду паки обратить в старый ток, к тому же прочие русла запереть, которые идут в Оральское море».
Отряд несколько недель шел от колодца к колодцу, пока, измученный переходом, не добрался до Хорезмского оазиса, до Хивы. Хан принял посольство радушно и доброжелательно, предложил передохнуть и под предлогом нехватки жилья разделил казаков. Ничего не подозревавших Бековича и офицеров пригласил к себе на пир.
И во время пира началась резня. От смерти спасся только переводчик-туркмен. Амударья продолжала беспрепятственно течь в Арал. А хивинские ханы, признавшие впоследствии вассальную зависимость от России, продолжали править оазисом и окружающими песками. Так было до 1918 года, когда восставшие хивинцы провозгласили народную республику. Это была удивительная республика. В ней, к примеру, были выпущены шелковые деньги: шелк был дешевле и доступнее бумаги. Один старик рассказывал мне, что когда делегация из Хорезмской республики приехала в 1920 году в Москву, то в течение часа делегаты в цветастых халатах, с саблями на боку не могли прорваться сквозь гостеприимную, любопытную толпу москвичей — такого в столице еще не видели.
...Дорога к Хиве идет по хлопковым полям Хорезмского оазиса. Был конец весны, май, но пустынные ветры не запылили еще зелени полей и садов. Всходы хлопка занимали аккуратные квадраты — карты полей, обнесенные невысокими валиками земли. Карты удивительно ровны: при поливе вода не должна стекать с поля, она равномерно распределяется по всей его плоскости.
Сегодняшний Хорезм — один из важных центров хлопководства в нашей стране.
Весенний оазис картинен. Кажется, его специально вычистили, вымыли — даже небо промыли, чтобы было ярче. Тракторы не спеша жуками возятся в стороне от сизого шоссе, и арыки деловито бормочут, обегая тутовые деревья. А в тени их прячутся дома — и новые, большеглазые, и традиционные, схожие с кре-постицами, прохладные и полутемные, сохранившиеся с тех времен, когда крестьянин был и воином.
Хива встает впереди, в колеблющемся мареве. Сначала видишь только спички минаретов, потом поля уступают место потеснившимся домам, здания повыше вылезают из-за древесных крон, и вот мы в городе, небольшом, нешумном городе, который на первых порах удивляет своей современностью, отсутствием каких бы то ни было следов древности, отсутствием связи с многовековой историей.
Двухэтажные новые дома выглядывают из-за быстро растущих здесь деревьев, бетонные мостки через арыки сбегают к цветочным клумбам, и очень обычные надписи на очень обычных домах — «Ресторан», «Книги», «Хлеб» — по-узбекски и по-русски подчеркивают обычность города.
Эго впечатление усиливается после того, как войдешь в двухэтажную гостиницу, администратор которой сидит на лавочке у входа и разговаривает с соседями. По прохладному темноватому холлу пройдет изредка нефтяник или художник с большой папкой...
Но случайный порыв ветра отбросит занавеску на окне номера, и увидишь, что двор гостиницы упирается в старинную городскую стену. Зубцы кое-где осыпались, стена осела — ей и самой странно стоять сегодня в центре современного города. Когда-то она ограждала глинобитные домики, защищала их от пустыни и воинственных соседей. Сегодня — затерялась между переросших ее домов. Но само ее существование возвращает немедленно к истории. Жестокость ханов, грязь, беспросветность оторванного, замкнутого в себе мира исчезли много лет назад. Но остались стены, башни, мечети, медресе, дворцы, минареты — дело рук многих поколений хорезмийцев.
Ни в одном азиатском городе я не видел такого количества цветов, как в весенней Хиве. Они растут на клумбах, заполняют довольно большой по тамошним масштабам парк, выбегают к дороге. Больше всего роз. И главная улица, упирающаяся в кинотеатр, напротив которого над широким арыком мостиком повисла чайхана, кажется нарядной и праздничной. У чайханы, у парка, у летнего кафе над хаузом — прудом — и пролегает граница между новой Дишан-Калой — внешним городом и Ичан-Калой — цитаделью. Это мое утверждение формально неправильно, потому что до входа в крепость еще идти и идти. Но где-то здесь смешиваются, оказываются рядом элементы старой Хивы и новой. С площади у кинотеатра видны и современные здания, и прямая улица, и дворец одного из последних ханов, находившийся вне крепости, и оставшиеся от прошлого узенькие улочки, поднимающиеся вверх, и сам холм, увенчанный стенами Ичан-Калы.
Еще несколько десятков метров, потом по дороге вдоль стены, в которой за сотни лет пробуравили дорожки дождевые струи, и улица под прямым углом поворачивает к крепости. В этом месте дома нового города отступили поближе к воде. Ворот давно нет, въезд в крепость широк и полог. Но все остальное сохранилось.
Хива, вернее, ее внутренний город — Ичан-Кала — город-музей, единственный в своем роде. Если в Самарканде мечети и медресе давно затерялись среди домов и улиц, только кое-где собираясь в кучки, если в Бухаре памятники старины сильно разбавлены современными строениями, то Ичан-Кала, окруженный стеной, стал заповедником архитектуры. На территории древнего города сохранилось несколько дворцов, целый выводок медресе, минаретов и мечетей, бани, крытые базары, тюрьмы и жилые дома. Там не только музей — там и сегодня живут люди. На вершину холма проведены водопровод и электричество, ребятишки каждый день сбегают с холма в новый город, в школу, но не нужно даже закрывать глаз, чтобы представить, как по узким вертлявым улочкам, мимо многослойных кладбищ, мимо глухих глинобитных стен, мимо бирюзовых изразцов пролетали всадники хана, тянулись к крытому базару дервиши и нищие, семенили, прижимаясь к стенам, наглухо закрытые чадрой женщины, шествовали увенчанные тюрбанами муллы — и над всем этим по утрам господствовал пронзительный голос муэдзина.
Улочки здесь так узки, что карета, подаренная русским царем своему вассалу — хану, так и осталась стоять во дворце: она не вместилась бы ни в одну из них. Все время, идя по Ичан-Кале, ощущаешь контраст между только что покинутым новым городом и заповедником. Там — буйная зелень, за которой и домов не видно, здесь кусты и цветы только во дворах; там — на улицу смотрят окна, здесь — ни одного окна, только резные двери оживляют охристую монотонность кривых стен. Там — многообразие красок. Здесь — два цвета. Глина и синь изразцов. И все-таки город неповторимо прекрасен, многообразен, многолик, как многообразны на первый взгляд одинаковые, в самом же деле неповторимые хивинские изразцы.
...Вечернее солнце золотит стены, улицы погружаются в фиолетовую тень. Издалека, из парка, доносится буханье оркестрового барабана. В крепость приходит тишина, и кажется, что тесно сошедшиеся здания вспоминают прошлое.
Темными провалами аркад смотрит на город медресе Ширгазихана. Хан вернулся из хорасанского похода с огромной добычей, с множеством рабов — их было более пяти тысяч. Рабы и строили медресе. А для того чтобы отличиться перед Аллахом, совершить богоугодное дело, хан обещал отпустить всех рабов на волю, как только строительство будет закончено. Рабы выполнили приказ хана, медресе было построено раньше срока. И тут-то хану стало жалко отпускать пять тысяч рабов. Он принялся придумывать им дополнительные работы, доделки в медресе, стал придираться к каждому кирпичу и изразцу- Рабы роптали, но выполняли приказы. Но наконец их терпение лопнуло. Когда хан пришел в медресе и придумал новую работу, рабы накинулись на него и растерзали.
А вот, горя в свете уходящего солнца блестящими поясами глазури, громадной высокой бочкой поднимается Кальтаминар — памятник тщеславию. Он должен был стать самым большим минаретом в мире. Все силы хивинского ханства были брошены на строительство гиганта. Но хан умер, и преемники его предпочли тратить деньги на другие цели. Так и стоит посреди города странное сооружение, которое даже неоконченное поражает размерами и смелостью замысла.
А красивее всех в Ичан-Кале гумбез Пахлавана Махмуда — усыпальница ханов Кунградской династии. Голубой купол его кажется копией небосвода, и отражения облаков, как по настоящему небу, бегут по его бокам. Пахлаван Махмуд — богатырь Махмуд — был интереснейшим человеком. В его судьбе трудно найти что-либо общее с судьбами его жестоких преемников. Жил он более шестисот лет назад и прославился не войнами или на-Г-егами, а литературными и спортивными достижениями. Он известен как борец-профессионал и как поэт. Как борец, он не знал себе равных в Хорезме и выезжал бороться в Индию. Как поэт, он оставил нам диван на персидском языке.
Триста кавказских гор истолочь в ступе, обмазать девять куполов небес кровью сердца, десять лет быть заключенным в подземелье легче, чем провести мгновение с невеждой, —
писал он.
Но больше всего этот поэт и борец любил шить шубы. В крепости у него была скорняжная мастерская, и он завещал похоронить себя на ее месте. Тут и возвышается построенный через много лет мавзолей. А рядом — мавзолеи поменьше, гробницы, похожие на шалаши; в Хиве подпочвенные воды близки к поверхности, и потому испокон веку хоронили не в земле, а на земле, в склепе.
Громадный крытый рынок, с куполами и глубокими нишами, настолько просторен и прохладен, что и сегодня в нем размещаются магазины. Он не один в Ичан-Кале. Есть и другой. Налоги с него шли на пополнение ханской библиотеки, на эти деньги покупались священные книги.
Многочисленные медресе города были весьма богаты. Ханы не скупились на подарки Богу. Например, медресе Ала-Кулихана владело девятью тысячами гектаров орошаемых земель — богатство ни с чем не сравнимое в пустыне.
Путешествие по городу приводит в узкий коридор, стены которого, кажется, смыкаются над головой. Это проезд между двумя дворцами. В один из них, тот, что находится против рынка, стоит войти.
Это крепость в крепости. Когда за тобой закрывается низкая резная дверь, оказываешься в темноте. Еще одна дверь. И сразу — другой мир. Кажется, даже воздух здесь иной, прохладней, свежее, хоть внутренний двор и обнесен со всех сторон стенами. Двор устлан плитами, кое-где плиты уступают место деревьям Вокруг — галереи, подпираемые старинными резными колоннами В галереи выходят двери дворцовых помещений — казны, гарема, тронного зала, комнат хана. И всюду голубые изразцы. Глазурь их прекрасна Таких нет даже в славных керамикой Бухаре и Самарканде. «Цветы этих росписей, — говорил летописец, — служат образцами для весны».
Главный двор — не единственный во дворце. Если миновать несколько полутемных коридоров и залов, попадешь в другой, с мечетью и круглым возвышением посередине, похожим на лобное место. Здесь приезжавшие с поклоном туркменские и каракалпакские подвластные вожди ставили свои кибитки: они не любили комнат. Такое же, возвышение находится и в главном дворе, у гарема. Говорят, там жила в кибитке одна из жен хана, кочевница.
Теперь во дворце музей истории. Он любопытен и поучителен. Рядом с орудиями палачей стоят изысканные вазы, тонкогорлые кувшины, висят расшитые халаты.
За столиком в большом зале сидит пожилой полный мужчина в тюбетейке и что-то не спеша рисует на листе бумаги. Это один из лучших мастеров хорезмийской резьбы. Когда в Ташкенте строили оперный театр, то мастера из всех областей республики съехались туда и оформили залы фойе. Один из них покрыт хивинской резьбой по ганчу.
Старые ремесла сейчас возрождаются. Старики учат в художественной школе резьбе по ганчу, чеканке, и немного странно видеть в магазине рядом с пылесосом покрытый чеканной вязью кувшин, форма которого тысячелетиями передавалась от мастера к мастеру.
А когда солнце спрячется за стеной, надо подняться на прощание на одну из сохранившихся башен, откуда виден и старый и новый город. Старому — скоро тысяча лет. Город Хейва упоминается арабскими географами уже в X веке. Новому — прямым улицам, окруженным зеленью домам, — совсем немного.
Перед башней, внизу, — буйная зелень Дишан-Калы, сзади — погрузившаяся в тень путаница глиняных улиц. Только вершины минаретов да небесный купол Пахлавангумбеза освещены солнцем.
Отсюда видны и поля, окружающие город, и озера, образовавшиеся от сброшенной после орошения воды, — в них разводят рыбу и ондатр, — и нитки арыков, и широкие полосы магистральных каналов.
А если подняться над Хивой на самолете, то увидишь, как близко подходит к оазису пустыня, прижимая его к реке. И чем выше будешь подниматься, тем меньше будет становиться оазис и тем больше в поле зрения будет попадать небольших зеленых пятен — поселков и кишлаков, а то и одиноких зданий, связанных тонкими нитями дорог, бегущих через серое и желтое пустынное безлюдье. Полоски каналов и точки колодцев дают влагу этим островкам зелени. С каждым годом островков больше и они расширяются. А расширяясь, захватывают развалины глинобитных мазаров и крепостей, холмы, скрывающие в себе метровые толщи черепков и кирпичей, — пустыня, которая отступает сегодня, некогда была цветущим краем, и, прежде чем возникла Хива, здесь шумели иные города, открытые археологами за последние десятилетия. От их развалин к сегодняшним улицам новой Хивы и служит мостом город-музей. Город из «Тысячи и одной ночи» засыпает. Иногда только заурчит взбирающаяся на холм машина или засмеются ребята, возвращающиеся из парка...
А потом наступит утро, и гости громадного музея защелкают фотоаппаратами, художники усядутся в тени, изводя охру и берлинскую лазурь, и первая экскурсия подойдет к низкой двери в стене дворца.
Постоянная ссылка на страницу: http://pochemy.net/?n=929